После того, как меня несколько раз забыли в детском саду, папа стал брать меня с собой на работу и сдавал в кондитерскую, где среди грубых и мрачных продавщиц работала хрупкая и улыбчивая Наташа.

Я полюбила ее сразу просто за то, как она молчала и улыбалась, за тонкие пальцы и грустные глаза.

У Наташи была какая-то тайна и мне казалось, что я теперь тоже серьезный хранитель ее важнейших тайн - пусть и не знаю каких именно.

Мне нравилось просто сидеть, смотреть на нее и думать — а какой  у нее секрет.

Наташа говорила «возьми любое пирожное - смотри, какие у нас есть - с завитушками, с изюмом, с сухофруктами, с ягодами».

Я смотрела на самодовольные напыщенные корзиночки с кремом, на высокомерное бизе, на строгие шоколадные узоры и выбирала всегда круглое и тупое, неприметное пирожное «картошка», которое лежало среди этих шедевров, словно извиняясь. 

Мне было безумно жаль эти нелепые колбаски и я всегда брала именно их и ела с видом непонятого никем бунтаря.

Я уплетала, смотрела на загадочную, изящную Наташу и думала, что я простая и круглая, как мое пирожное «картошка», что нет во мне ни тайны, ни изюма, ни даже шляпки из крема, почему так.

К вечеру просила завернуть мне парочку с собой (потому что «картошки» надо было спасать от ненужности), а папа недоумевал — есть же другие необычные пирожные,  что с тобой такое,  ты выбираешь пирожные, сделанные из отходов.

Ну тут уж мне совсем становилось обидно за наше круглое и незамысловатое братство и на следующий день я требовала у Наташи выдать мне еще одну угнетенную «картошку». Наташа смеялась.

Как-то раз видимо бог услышал мои переживания и «картошки» стали делать с нарядными круглыми пуговицами, розовые кнопочки из крема вдоль по-прежнему тупой и нелепой колбаски. От этой попытки украсить и сделать их более востребованными мне стало еще грустнее, как будто теперь одиночество и нелепость нашего круглого братства выставили на обозрение. Я выразила свое разочарование и возмущение Наташе, Наташа обнимала меня и смеялась, а глаза у нее от смеха становились еще грустнее, и я очень осторожно обнимала ее в ответ.

Дома тем временем все окончательно разладилось, папа постоянно чего-то искал - я видела его c другими женщинами, понимала, что происходит  и, конечно, делала вид, что не понимаю - но изучала его спокойно и внимательно, как беспокойного жучка в банке. Размышляла - чего ему не хватает и отчего людям бывает плохо, когда всё хорошо.

Меня отдали бабушке, всю эту неделю я рвалась к своей Наташе, а когда снова влетела в  кондитерскую — не нашла ее там. Оказалось, она уволилась и больше я ее не увижу.

Я рыдала два дня, порывалась даже собрать авоську и бежать ее искать, мою хрупкую подругу, ведь у меня остались все ее важнейшие тайны. Пусть я и не знаю, какие именно. Папа недоумевал, что со мной. Ведь мы почти не были знакомы и она не была мне никем, всего лишь продавщица пирожных и всё. Но жизнь для меня тогда была кончена, ведь она со мной даже не попрощалась, не оставила записку, ничего не передала. 

В кондитерскую я долго не заходила — боялась упасть замертво,  увидев всё, что я любила, но уже без Наташи.

Вместо этого я долго-долго бродила по темному коридору в огромных круглых валенках, сердце мое разбилось на куски, ссыпалось в них, и мне казалось, я слышу, как осколки гремят при ходьбе. И даже боялась, что кто-то услышит, как они катаются там в моих нелепых валенках и гремят. Было стыдно шуметь осколками, нужно было быть серьезным человеком и хранить тайны.

Пирожные «картошка» с тех пор я долго не могла и не хотела есть, но в прошлом году вошла в кондитерскую в Париже, увидела среди немыслимо затейливых изделий знакомую колбаску с пуговками, в груди кольнуло, и я купила ее с видом непонятого никем бунтаря, который героически вернулся в свое нелепое круглое братство.

Я вспоминаю Наташу, когда в очередной раз глупо и опрометчиво привязываюсь к людям, которые этого не замечают (как не замечают смешное пирожное «картошка» и ищут чего-то еще)